Выжил при совершенно невероятных обстоятельствах. Интересен момент про шахидок. Очередное подтверждение, что шахидки не знали, что объектом захвата будет школа. Ну, и капитализм, счастье... Ну, вы знаете.
https://www.sports.ru/tribuna/blogs/openletter/2560444.html«Стреляли с 3 метров. Все мертвые, я один остался живой». Открытое письмо сотрудника «Алании» про Беслан
Теракту в Осетии 15 лет.
1 сентября 2004 года – день самого страшного теракта в истории России. Террористы захватили школу №1 североосетинского города Беслан – в 15 км от Владикавказа. В заложниках оказались 1128 человек, которые три дня провели без еды и воды в душном спортзале под дулами автоматов.
3 сентября спецподразделения решились на штурм школы. Теракт унес жизни 334 человек, в том числе 186 детей. Выжившие получили ранения и травмы, с которыми они живут до сих пор.
Теракт в Беслане вытесняется из коллективной памяти – выросло целое поколение людей, которое знает о нем очень мало. Александр Головин съездил во Владикавказ к бывшему видеооператору «Алании» (тогда она еще играла в высшей лиги чемпионата России) Карену Мдинарадзе, который оказался в тот день среди заложников, чтобы записать рассказ о тех днях и о том, как быть брошенным в мирное время.
***
31 августа 2004 года я играл в покер в офисе на центральном стадионе Владикавказа. Мы любили поиграть с другими сотрудниками «Алании» после работы. В тот вечер играли долго, после друг отвез меня домой. Рано утром раздался звонок – пригласили в Беслан. Молодая семья Аслана Кудзаева хотела, чтобы я снял, как их дочь-первоклассница Дзера звенит в колокольчик на шее у старшеклассника.
Аслан не был моим другом – тогда я видел его впервые. А съемка была подработкой, как свадьба. Я не хотел ехать, но мама, режиссер телевидения с 55-летним стажем, сказала: «Да что тебе, трудно отснять утреннюю линейку? Сделаешь – и поедешь на работу в клуб».
Уговорили. Поехали в Беслан. Сначала – к Кудзаевым домой, там я снимал, как красиво они одели Дзеру. После этого поехали в школу. Началась линейка, старшеклассник посадил девочку на шею, ей дали колокольчик. Я выхватил ее мордочку крупным планом, вообще люблю крупные планы, это досталось от родителей: с камерой связана не только мама – отец всю жизнь работал кинооператором.
Только выхватил крупный план – и тут началось. Нас окружили террористы и начали заталкивать в школу. Загоняли через все дыры, повыбивали окна, даже помогали, чтобы мы туда просочились. Я подумал, что это учения.
В толпе на моей камере сломалась оптика – до такой степени, что висела на проводах. Тогда я снимал на Супер ВХС – большую камеру с кассетами. Старую, чемпионскую – ее приобрел еще Валерий Георгиевич в 1995 году. На эту легенду сняли много матчей, но когда загоняли в спортзал, все камеры, телефоны и вещи из карманов террористы потребовали бросить в общую кучу. Так они и лежали конусом – любительские камеры, мыльницы с ЖК-дисплеем. Боевики брали их и снимали сами. Свою я больше никогда не видел.
В спортзале все сели на пол. Творился хаос. Постоянный крик – кричали дети. Это давило на голову. Сначала я не воспринимал реальность, но через час начал осознавать, что случилось. Щупал себя: неужели это все происходит со мной? Где я и где школа? Что я здесь делаю? Много раз задавал себе эти вопросы, но от судьбы не уйдешь. Теракты в Осетии были и до этого. По всей округе рынка одни мемориальные плиты: то остановка, то базар. Но в голове такая мысль: все что угодно, но не со мной. Оказывается, никто не знает, что будет с тобой, кроме Бога.
В первые часы террористы использовали мужчин-заложников как рабочую силу. Они таскали двери, баррикадировали. Меня вытащили из толпы одним из последних – боевик ткнул дулом автомата. У меня в кармане тогда еще осталась китайская зажигалка и 1000 рублей. Я вытащил их, он сказал: «Твои деньги мне не нужны, а зажигалку брось на пол». После этого повели в коридор, вдоль которого расположены кабинеты. Таскать ничего не заставили, посадили зайчиком: руки за голову, лицом к стенке. Всех мужчин так вывели, ни один мужчина не остался в спортзале.
Лицом к стене мы сидели минут 40. Сзади ходил автоматчик: «Только руки опустите – сразу расстреляю». В конце я уже не мог так сидеть, часы стянули руку, эти Tissot до сих пор лежат дома окровавленные. В последний момент подумал, что пропади оно все пропадом. Только опустил руки – бабах. Взорвались шахидки.
Я видел их близко еще живыми. В новых вещах, но в черной парандже – только глаза просматривались. Хорошо одеты: спортивный костюм, кроссовки Nike. Красивые глаза, худощавые, среднего роста, молодые. Они с поясами, но взорвались не сами. У кого-то из главарей банды был пульт – он и нажал на кнопку. Я слышал, что у шахидок с боевиками случился конфликт. Перед взрывом они обнялись. Как я понял, это акт того, что они отказались работать, не хотели убивать детей.
Шахидки взорвались в классе. Первым к дверному проему сидел мужчина – худощавый, постарше меня, русский. Он оказался в эпицентре взрыва – таз перекрутило с ногами, вся грудь разорвана. Сделал несколько дыханий – и умер. Я сидел вторым, сразу после него. У меня задело левую сторону, цепануло взрывной волной.
От волны я упал на пол, потерял сознание и какое-то время лежал без движения, как мертвый. Все произошло моментально, как будто выключили свет. И ничего – ни тебя, ни кого-либо еще нет. Как сидел лицом к стене, так и плюхнулся.
Через время очнулся, привстал. Почему я привстал? Перед этим я видел близких, отца. Так четко видел его контур, хотя он рано ушел из жизни. Он сказал: «Вставай, сынок». Люди могут верить или нет, но я же не дурак, вот сижу тут. Об этом я сам думаю все годы – как так получилось? Какая-то связь есть, наверное. Наверное, тогда я сделал еще не все в жизни, чтобы умереть.
Очнулся весь в крови – не своей и своей. Я был ранен, истекал кровью, но не чувствовал этого. Только услышал разговоры террористов: «Возьмите раненых на второй этаж, мы вам окажем медицинскую помощь». Промелькнула надежда. Но когда я вошел в кабинет литературы на втором этаже, то увидел слой сжизженной крови. И четыре трупа мужчин. Тогда все стало понятно. Я же не маленький. Тогда мне уже 35 исполнилось.
Террорист сказал: «Ложитесь». Мы легли на пол.
Только легли – через секунду он перезарядил. И с трех метров, с дверного проема, начал поливать в лежачих. Только крикнул «Аллах Акбар».
Так он сделал два раза. Но в меня пуля не попала, я остался живой. Я живой, а все мертвые.
Объяснения этому нет. Ни одна пуля не задела.
Рядом лежал мужчина большой комплекции – больше 100 килограммов. Он лежал выше, я ниже. Не под ним, но как бы сбоку. Он был как горка для меня. Может, мои пули попали в него? Когда боевик расстрелял рожок и пули вошли в тело, он хрипел. Хрипели все. Поэтому боевик и зарядил второй рожок. Он добивал. Люди бились в предсмертной агонии.
Что я чувствовал в этот момент? Вся жизнь за секунду пролетает в голове. И идет посыл, что ты готов умереть, ты это принимаешь. Я сам себе сказал: «Все». Я все понимал, хоть и был раненый, в шоке. Я смирился, еще когда заходил в класс.
После расстрела в кабинет пришли два заложника – под дулом автомата они выкидывали трупы со второго этажа. Внизу уже образовалась горка. Очередь дошла до меня. Один взял меня за ноги, другой – за голову. И тут я встал. Я-то живой, просто похож на труп – весь в крови.
Я встал и ринулся в окно – хотел выпрыгнуть со второго этажа. Заложники держали за руки. В этот момент у боевика маска встала дыбом. Он посмотрел: «Под Аллахом ходишь». И передал по рации, что парень остался жить. Как я понял, у них так: если стреляют и не убивают, то больше не трогают. Он сказал: «Помой руки, но воду не пей».
Воды я хотел как никогда. В горле стояли колики. Тогда было очень душно. К умывальнику я подошел под дулом. Я собрал все силы, помыл руки. Наклонился к крану, глянув краем глаза назад, надеясь на чудо. Но прямо возле меня сидел бородач с автоматом. Подумал: «Если прямо сейчас выпью воды из крана, вариантов нет – меня застрелят». Намочил руки и стал сосать пальцы, чтобы в горло пришла влага. После этого меня завели в спортзал, там я потерял сознание и упал рядом с Зитой Сидаковой – прямой ей на колено.
Тогда я увидел Зиту впервые. Она была с двумя детьми. Ее дети приводили меня в чувство. То огрызком бумажки махали – ветерок создавали. То цветочек принесут: «Дяденька, пожуйте». Человек выживает даже в таких условиях. Бодров как-то рассказывал, как прошел школу выживания: «Если человек голодный, он может и ремень покушать, ничего с ним не будет». Но можно выжить без еды, без воды – нет.
К тому моменту у меня была раскурочена вся левая сторона, пострадал глаз. Точнее, его просто не было, он вытек. Во мне сидело 36 инородных тел. Всякие осколки, железки, шарики – все это я принял на себя. Но я не понимал, что глаза больше нет. Думал, что это опухшая гематома. Я ее трогал, она была огромная и мягкая, висела на мне. Я не видел себя в зеркале, но мне говорили: «У тебя что-то висит в передней части лица слева». Что висит – кто знает. Чувствовал только на ощупь. Но боли не чувствовал.
Двое суток я прожил на полу в таком состоянии. То теряя сознание, то приходя в себя. Находился на грани жизни и смерти. Зита, с которой мы продолжили общаться после теракта, все время спрашивала про мужа. Как потом оказалось, Альберт умер от потери крови. Многие люди должны были выжить, но им не оказывали помощь.
Детский ор стоял невыносимый. Женщины тоже кричали. В том числе из-за этого ночью никто не спал. Как можно спать в такой ситуации, в такой момент?
Усилился крик второго числа, когда пришел Аушев. Наверное, от радости, что сейчас он всех спасет. Он и правда спас 26 человек – вывел матерей с грудными детьми, а одного ребенка вынес сам. Это поступок мужчины с большой буквы. Как я понял, в тот момент на улице был дождь, потому что Аушев пришел в плаще-накидке. Про дождь из зала было непонятно – все же занавешено, закрыто белыми простынями. Мы не видели, что происходит извне.
Передвигаться по залу можно было ползком. Если на первый день все были в вещах, то на третий где-то кроссовки валялись, где-то – штаны. Дети были в трусиках из-за страшной духоты. Питались цветами. В первый день воду еще давали, но так: ставили в центре зала ведро, в него бросали полиэтиленовый пакет, вытаскивали этот мокрый пакет и бросали в толпу. До меня доходил уголочек кулька, полкапли. Когда перестали давать, люди пили мочу, чтобы промочить горло. Я тоже так делал – набирал ее в туфли. Из мочи мне ставили компрессы туда, где висела гематома. Прикладывали бумажки, огрызки от тетрадей, смоченные в ней. Причем делали это первоклашки, дети, хотя им приходилось сложнее. Ладно взрослые, но как ребенку объяснишь все это? Или он сам себе скажет «Терпи»?
Террористы с заложниками не разговаривали, но бросали реплики. Кричали: «Успокойтесь, это в ваших же интересах». Еще они слушали радио на переносном магнитофоне, передавали их требования: вывод войск из Чечни и выпуск главарей банд из тюрем. Они говорили: «Помолчите, дайте послушать». Когда услышали, что в школе якобы 350 заложников, сказали: «Видите, они врут, что 350». Это было в первые часа два, когда все еще живы были.
Телевизор тоже был, стоял у шведской стенки в спортзале, но он не показывал. Его пытались подключить к приборам ночного видения, чтобы видеть в телевизоре, что происходит вокруг школы. Но ничего не получилось.
Террористы, думаю, находились под наркотиками. У них в жилетах я сам видел сникерс, Коран и транквилизатор. Да и не может же раненый, который истекает кровью, находиться в бодром состоянии. Я про террориста Ходова, который при захвате школы получил ранения. У него с локтя сочилась кровь. Но он спокойно разгуливал вообще без эмоций. Я понял, что он просто принял какие-то таблетки. Он был одним из самых жестоких террористов. Говорил: «Руки держите зайчиком, иначе я вас всех убью». При мне он не убивал, но выводил людей из зала. Небрежно обращался с заложниками вплоть до того, что тыкал пистолетом в голову. Делал так детям при родителях.
Третьего числа я был очень собран. Состояние глаза не контролировал, гематома вытянулась на приличное расстояние. Сам себе внушил, что надо выжить. Как – не понимал. Бежать не было смысла – везде автоматчики, сразу застрелят. Никто из них не спал – все стояли день и ночь. Но откуда-то я вдруг почувствовал свежий воздух, ветерок. С шести утра до двенадцати дня 3 сентября я прополз метров пять, не больше. Я находился в центре зала, а полз в сторону выхода к баскетбольному щиту – к воздуху. Люди помогали.
Потом был диалог с пожилым мужчиной. По-моему, его фамилия Сабанов, он погиб, а я даже не помню, о чем мы говорили. Потому что мы только поговорили, я привстал – и взрыв. Тогда я был в туфлях без шнурков. Взрывной волной меня выкинуло из этих туфлей на три метра. Горели волосы – так было и после взрыва шахидок, но тогда снова.
Я не терял сознания. От взрыва ничего не было видно, только просвет рядом – оконный проем, рама вывалилась. Не знаю как, но я собрал все силы и перепрыгнул через подоконник в носках. Порезал пятку – там же кирпичи, оргстекло, арматура. Но главное не это – проем же высокий. Потом много раз смотрел на него, когда приходил после трагедии, и так и не понял, как перемахнул в том состоянии. Он мне чуть ли не по горло. А тут я раненый, босиком. Выбежал в первой группе людей. Успел, потому что через 20 секунд прогремел второй взрыв. После этого начался пожар, люди горели заживо.
Я не видел, что именно взорвалось – растяжка или военные стреляли с крыш домов. Я всегда думал, что это растяжка. Изнутри не поймешь ничего – все сразу в дыму, люди друг друга не видят. И ты не смотришь, что случилось – сразу бежишь.
Когда бежал в сторону пятиэтажек и гаражей, террористы стреляли в спину. Спереди никого не было – никаких войск и ополченцев. Они стояли дальше – не во дворе школы, а у пятиэтажек.
Во дворах у нас в Осетии есть помещение – хазар. Небольшие сараи, в них столы для праздников. Первая группа заложников – и я в том числе – искала в хазаре воду, выбили там все стекла. Все это длилось секунды. Мы ничего не нашли, и я оказался между гаражей. Забился от испуга. Я не мог поверить, что уже на улице, не знал, где все.
В гаражах меня нашли – мужчина в камуфляжной форме. Потом оказалось, что я его знаю. Он посадил в военный УАЗик, меня повезли в больницу, сделали антишоковые уколы. Я сразу попросил воды, дали две бутылки по полтора литра. Я выпил их за несколько секунд, врачи обалдели. Правда, после теракта еще несколько месяцев во рту стоял привкус мочи. И я слышал, как разговариваю. Говорил будто в микрофон. От взрывов у меня были проблемы с ухом.
Другая проблема – аллергия на амброзию – как раз решилась. Она была у меня до теракта. В то утро тек нос, глаза, чихаю. После взрыва – ничего нет. Вот так мой организм долбануло. Сейчас идет цветение амброзии – снова ничего.
В первые же часы в больнице ко мне пришли люди из органов, расспрашивали. Мне надо хоть кровь с себя смыть, а они вопросы задают. Я еще находился в шоке, говорил, что у меня мама на телевидении работает, сам я из футбольного клуба. Но тогда все боялись, что кто-то из боевиков убежал, хаос стоял. И каждого, кто поступал в больницу, спрашивали, кто он, кого-то в тебе подозревали. К тому же в больнице почти не помогли – антишоковые уколы, вода. И оттуда срочно в городскую.
Когда привезли в городскую, врач осмотрел: «36 инородных тел, глазное яблоко уничтожено. Мы не можем оперировать тебя, не видим смысла. В Беслане нет таких препаратов и техники». Подчистили что-то, но все так же осталось. Поэтому в 11 вечера 4 сентября перевезли на самолете в Москву и окончательно прооперировали в клинике Федорова.
Перед операциями готовили неделю. Боялись за второй глаз, боролись за него, долго пичкали всякими лекарствами, капельницами. Как сейчас помню врача Нину Васильевну Балашову. Оперировал молодой врач Давыдов. А гендиректором глазного центра был Христо Периклович Тахчиди, грек. Он увидел меня еще в Беслане, сразу сказал: «Срочно грузите его в самолет МЧС – и во «Внуково». Когда прилетел, там сразу меня ждала скорая и профессура.
В клинике Федорова я лежал месяца полтора, была даже своя комната. Потом вернулся в Осетию, но ездил в Москву и мог спокойно остаться в клинике. Я находился под наблюдением.
Когда гематома спала, мне рисовали образец глаз, чтобы протез был идентичен другому глазу. А еще я продолжал работать. Когда «Алания» играла в Москве с «Сатурном» и «Локомотивом», мне звонили: «Сможешь?» – «Конечно». Может, этим хотели поддержать. Тогда еще на месте глаза были марля и солнцезащитные очки.
Все лечение длилось до декабря 2004 года. В декабре уже никуда не обращался. Все лечение мне оплатила мэрия Москвы. Ни рубля с меня никто не взял. И я не один был с таким ранением – еще много детей. Их повезли в клинику Геймгольца. Но у них еще было веко оторвано и бровь – делали пластику. Мне – ничего. Шрамы остались только на спине в виде рубцов. Только когда нервничаю, под левым глазом появляется как будто синяк. Когда начинаю об этом говорить, он сам собой появляется.
Как понимаю, спасти глаз было нельзя изначально. Больше боялись за второй. В первом уже нечего было спасать. Повезло, что хоть один остался. Кое-как адаптировался. Левым глазом, понятно, ничего не вижу – это же протез. Он снимается, смотрите. Немецкий стеклопластик – не горит, в воде не тонет, не разбивается. Если его кинуть, он скачет. Но в глазу двигается. Не как правый, конечно. Просто в протезе силикон, он работает как присоска. Но снимать его не нужно. Если только помыть, не более того. При этом дискомфорт все равно чувствую, из-за царапин он может натирать. Да и в тебе инородное тело – ты не будешь чувствовать?
С тех пор прошло 15 лет. Глаз рассчитан на 3-5 лет, его надо менять. Правда, один раз я поехал в Ростов в глазную клинику, где мне его отреставрировали. Это случилось пять лет назад. Сейчас я бы хотел что-то новое. Все-таки глаз – это вещь, он не живой: царапается, изнашивается, тускнеет.
После Беслана я взял себя в руки. Сам себе сказал: дальше же надо как-то жить, и я не должен унывать, быть психом. Я продолжал заниматься любимым делом – работать в футболе, который я люблю давно. В чемпионский 1995 год я не пропустил ни одной домашней игры. В проходах стояли люди, мест не было, все орали, болели с флагами, своими дудками. В день футбольного матча в центре негде было поставить машину – приезжали со всех районов.
А какая у нас была команда: Онопко, Ковтун, Пименов. Помню, уже после теракта тренер дал всем отдохнуть день-два. Москвичи полетели домой. Когда Ковтун возвращался, то в «Домодедово» увидел в магазине журнал Esquire, а на обложке – я, я тогда давал интервью о Беслане. Сразу купил. Зовет к себе в номер: «Посмотри, что нашел». Я знал, что меня фотографировали, но не знал, что так будет: на обложке не только я, но и Bono. А я же всю жизнь любил U2, Боно, Джима Моррисона, Rolling Stone. Я старый рок-н-рольщик – и тут на одной обложке с Боно, чьи песни учил наизусть. Потом Ковтун еще несколько номеров привез – до сих пор лежат дома.
В «Алании» я работал до позапрошлого года. Она меняла названия, но работники переходили из клуба в клуб. Два года назад для меня все закончилось. Я сделал замечание одному из руководителей, что команда не поехала возлагать цветы в Беслан. Меня уволили.
Прежде команда каждый год ездила на возложение венков. В 2017-м не поехала. Я спросил. Или сделал замечание – тут как и кто воспринимает. Не понравилось. Хотя начальника хорошо знал, мы общались. Правда, я был в нетрезвом состоянии, выпивший: сильно переживал из-за того, что клуб впервые не поехал. Да и случилось это вечером, не в рабочее время. Почему не поехали? Потому что безразличие проявили. А для меня это важно. Молодые люди, футболисты должны понимать: это общая трагедия, не только моя или других заложников. По-другому нельзя. Это дань, это память.
Тогда я просто спросил: «Почему команда не поехала на возложение?» Промолчал, а через два дня юристы вызвали в клуб и сказали: «Напишите заявление, а то мы вас уволим по статье». Я понимаю, почему он так сделал – не понравилось, что я сделал замечание при двух водителях и нескольких футболистах. То есть человек ниже по иерархии делает замечание. А я просто спросил: почему? После того случая мы виделись: привет, как дела, до свидания. Я добрый человек, всем все прощаю, а у него не было эмоций. Его через три месяца тоже уволили.
Год назад меня вроде бы взяли обратно, сказали потерпеть, чтобы оформить штат: «Чуть попозже – и будет хорошо». Это «попозже» длилось два с половиной месяца, и я просто ушел, забрав свою технику. Обидно до слез. Жаль, что так происходит.
После футбола я устроился в торговый центр «Метро» – был оператором видеонаблюдения, сидел за монитором полтора года. Приходилось тяжело – сутками за огромными мониторами. В итоге всех сотрудников сократили.
Сейчас я работаю в такси. Езжу на «Ладе Калине». Устроился 1 июня. В такси я пошел, потому что не могу найти другую работу. Писал резюме в несколько организаций, обратных звонков не поступило. Хотел менеджером в автомобильный салон. И в «Аланию» обращался. Отвечали, что да, да, да, в итоге до сих пор да. Хотя они прекрасно меня знают, не сомневаются в моей работе. Говорят, что нет штатной единицы.
В такси зарплата зависит от меня – сколько наработаю. В день получается до тысячи рублей чистыми. Но я работаю световой день – в темноте с одним глазом тяжело. В 6 утра выхожу – и пока не стемнеет. 30 тысяч в месяц зарабатывать тяжело, это непростая работа.
Еще у меня есть социальная пенсия, но она мизерная. Мне дали как инвалиду третьей группы – 7 тысяч рублей ежемесячно. Если точнее, то 7165 рублей. При этом человек, не имеющий одного глаза, не является инвалидом по стандартам Минздрава. В моем случае пенсия идет как заложнику Беслана. И то – только через четыре года я получил ее. Каждый год до этого я проверялся и доказывал, что у меня нет глаза.
Если говорить прямо, то мы брошены. Заложникам Беслана уделяется мало внимания. Какие-то льготы у нас все-таки должны быть: в клиниках здоровья, медицинских центрах. У меня их просто нет. Я такой же, как и вы все. Хотя я ничего и не прошу. Я никогда об этом не говорил, веду себя скромно. Только сегодня такой момент, 15 лет я молчал. Сегодня впервые.
Кадры с освобождением я видел только один раз – больше не смотрю. Мне тяжело. Когда давал потом интервью, то переступал через себя. На видео не соглашался, говорил, что, пожалуйста, без этого. Только на пятилетие Пятому каналу дал интервью.
Сейчас мне по-прежнему тяжело об этом говорить. А какая разница – пять лет пройдет или 50? Это же все остается в тебе, ты об этом думаешь если не ежесекундно, то в течение дня все равно. Вспоминаешь по-любому. Весь этот кошмар перемалывается. Взрывы в основном, вспышки, расстрел. Все, что говорю – все помню. И во снах все это приходит.
Помню лицо Сергея Бзиева, мирового судьи. Боевики ему прострелили ногу, но он выжил. А жена заживо сгорела. У него потом стоял аппарат Илизарова. Когда я вернулся из Москвы, то ездил в нашу больницу, здесь уколы делали. И он там лежал. Случайно познакомились. Мне рассказали, что рядом в палате заложник. Я решил зайти. Как зашел, он стал рыдать. А я понял, что Сергей – тот, кто держал меня за руку, когда я хотел выпрыгнуть из окна после расстрела. Запомнил его, потому что он по-осетински разговаривал. Он меня за руку держал, чтобы не выпрыгнул. Если бы выпрыгнул? Второй этаж – что-то сломал бы. Могли и расстрелять – террорист стоял сзади в двух метрах. Но я дернулся, а Сергей сказал: «Да куда ты!?». Через год он разбился на машине на дороге Пятигорск – Владикавказ.
У меня нет семьи. С женой развелись. Много причин, но одна из главных – у нас не было детей. Я ездил в Москву в клинику Кулакова, мы делали ЭКО, но ничего не вышло. После этого расстались. С тех пор прошло шесть лет, а вместе прожили десять. Сейчас мне 50. Думаю об усыновлении. Ничего же не закончилось – жизнь продолжается.
Пока живу вдвоем с мамой. Как она переживала, пока я был в школе? Микроинсульт и микроинфаркт за три дня. Потом получила обширный инфаркт миокарда, еле вытащили, но сейчас нормально. Хотя всякие болячки появляются. А когда ей делали снимок, увидели, что все сердце зарубцовано – это последствия Беслана.
Жена в тот момент лежала в больнице под капельницей, но сорвала все и побежала. Люди бегом по улицам неслись в Беслан.
В Беслане я не бываю. Приезжал раньше, но нет особого желания ездить и ворошить. Я болею долго после этого, лучше не попадать туда. Начинаю нервничать, что-то непонятное происходит со мной. Бывают нервные срывы. Опять все перед глазами. После такого надолго ухожу в себя, в депрессию. Никого не хочу видеть, ни с кем разговаривать. Как в своем мире оказываюсь. Начинает болеть голова. Зачем?
Психологи со мной не работали, я все сам. Я не обращался. Практически сразу вернулся к работе, она отвлекала. Футбол для меня – все, это жизнь моя. «Алания» мне помогла. На тот момент гендиректором был Алик Албегов – он оплачивал поездку в Москву, материальную помощь делал – 20-25 тысяч рублей.
Что меня ждет дальше, я не знаю. Пока так, дальше видно будет.
Хочется в футбол.
Фото: РИА Новости/Руслан Шамуков; globallookpress.com/Peter Schatz; vk.com/fcalania
Автор
Александр Головин
